Работа над ошибкой  - Орсон Петерсен

Только Эмиль успел прочитать сообщение, как в комнату влетел разъяренный Ян. Двое вошли следом.

– Что ты сделал? Почему зал молчал? Я тебя спрашиваю, – злился учитель.

Эмиль без тени волнения взирал на Яна с ироничной улыбкой на лице.

– Чего ты лыбишься? Я не понимаю! Ты все провалил, они не поняли ничего! Ты не получишь Татьяну! Никогда! – кричал Ян.

Времянкин снял с рубашки конька.

– Что ты делаешь?

– Ход конем. Ты больше не имеешь власти надо мной, – спокойно произнес Эмиль.

– Остановите его, – крикнул Ян Двоим.

Женщина схватила Эмиля за руку, в которой мальчик держал конька.

– Врежь ему как следует! – приказал Ян.

Женщина замахнулась.

– Замри, – тихо скомандовал мальчик.

И все присутствующие в комнате застыли как по волшебству. Эмиль высвободил руку и зажмурился. Его мысли тотчас понеслись ветром сквозь горизонты памяти, через долины сознания к родным, близким сердцу местам. Он прилетел к дому сестры, где Алена с Родионом мирно ужинали за столом. Он обдал любимых теплым дуновением и помчался дальше. Полетел над весенним лесом, нагнал бурого волка, несущего на своей спине спасенную из плена Татьяну, и погладил ее по волосам. Он отыскал Маргариту, полюбовался ею в последний раз и умчался прочь. Эмиль открыл глаза. Двое и Ян так и стояли в неподвижных позах рядом с ним в небольшой гримерке.

– Отомри! – произнес Эмиль.

– Бей его! – тут же завопил Ян. – Чего ты ждешь?

Женщина держала руку в замахе и никак не решалась нанести удар. Она мешкала, хотя лицо ее, как и прежде, ничего не выражало. Эмиль поднес руки к ее вискам и снял темные очки: глаза женщины были полны слез.

– Я отпускаю тебя, Таня. Ты свободна, – прошептал он.

Слеза покатилась по ее щеке и упала на пол. Она хотела было сказать что-то, но, не успев открыть рот, исчезла из комнаты. Ян опешил от такого поворота. Амбал впал в ступор.

– Вот и все, ребята… – напоследок промолвил Эмиль и разломил иглу пополам.

Темнота.

Сначала он почувствовал запах: типичный больничный букет – лекарства, хлорка, йод, зеленка, пот и, возможно, что-то еще.

Потом он разобрал звук: спортивный комментатор вел хоккейный матч по телевизору. Было и кое-что другое прямо под ухом. Равномерное методичное шипение какого-то насоса.

Затем он начал ощущать свое тело. Он поджал пальцы ног, потом напряг икры и чуть согнул колени. Попробовал шевельнуть плечом, руками, приподнял ладони. Во всем теле чувствовалась ломота. Эмилю хотелось стонать, но даже для этого не находилось сил. Он вдруг понял, что его рот широко открыт и закрыть его нет никакой возможности. Что-то мешало. Пластиковая трубка. Эмиль вдруг ощутил жуткую головную боль. Подступала паника. Дыхание участилось.

Он с трудом открыл глаза. Сквозь туманную пелену в углу светлой комнаты Эмиль увидел стол. За столом, спиной к нему, сидел кто-то. Времянкин замычал. Запищал неизвестный прибор под ухом. Человек встал из-за стола, постоял немного и выбежал из комнаты.

Спустя несколько минут человек вернулся, а вместе с ним еще трое. Повыше ростом. Началась суета. Люди ходили по комнате, активно переговариваясь. Эмиль узнал голоса троих: Веселов, Маша и Алена. Четвертый, тот что пониже, молча стоял в углу. Веселов и Маша принялись вытаскивать трубку изо рта Эмиля. Ему наконец удалось закрыть рот. Он попытался проглотить слюну, но в пересохшем горле глотать было нечего.

* * *

Прошло три дня. Эмиль постепенно приходил в себя. Боли отступали. Он уже мог самостоятельно есть и ходить в туалет.

* * *

Прошло еще четыре дня. Эмилю разрешили покинуть клинику, при условии соблюдения постельного режима. Алена приехала в больницу с утра пораньше, чтобы забрать брата домой. Перед выпиской Эмиля пригласили в кабинет к психологу. Для людей, пытавшихся свести счеты с жизнью, это стандартная процедура. Врачам необходимо убедиться в том, что пациент не станет повторять ошибку сразу по выходе из медицинского учреждения.

– Назовите ваше имя, – начала психолог после соблюдения всех формальностей.

– Эмиль.

– Полное имя, пожалуйста.

– Емельян Валерьевич.

– Сколько вам лет?

– Сорок один.

– Емельян Валерьевич, я хочу поговорить с вами о причинах вашего поступка. Вы не против?

– Нет, только говорить особо не о чем. Я был в отчаянии из-за… Навалилось как-то все сразу. C работой, и вообще. Но сейчас я чувствую себя намного лучше.

– Это хорошо. Скажите, пожалуйста, Емельян Валерьевич…

– Можете называть меня Эмиль, а то устанете выговаривать.

– Хорошо. Эмиль, какие отношения были у вас с отцом?

Времянкин сдержанно усмехнулся.

– Неожиданно. Хотя нет, пожалуй, наоборот. Как только речь заходит о психологах, вторым номером всплывает вопрос об отце, – иронизировал он. – Я, честно говоря, думал, что это клише.

– Алена сообщила мне, что вашего отца нет в живых.

– А при чем здесь это?

– Он попал в аварию, когда вам было двенадцать лет.

– Можете не рассказывать, я в курсе.

– Ему был сорок один год, как и вам сейчас.

– Хм… Я не задумывался об этом.

– Вы ладили?

– Да, насколько я помню. Семья была дружной. Отец водил меня в музыкальную школу. Он был моим главным слушателем и критиком. У нас были хорошие отношения.

– Когда произошла авария, где вы были?

– Столько лет прошло, разве все упомнишь…

– А вы попытайтесь.

Эмиль опустил глаза.

– Я был на сцене.

– Вы выступали?

– Да.

– Что вы играли?

– «Мефисто-вальс» Листа. Отцу нравилось это произведение. Мама с сестрой сидели в зале, а папа спешил с работы на мой концерт. И… Проехал на красный свет… – Эмиль покраснел и стиснул зубы.

– Вы винили себя в случившемся?

– С чего мне винить себя?

– Детям свойственно недифференцированно связывать разнородные явления. Это называется синкретическое мышление.

– Я знаю, что это.

– Если вы не согласны, просто скажите.

Времянкин поджал губы.

– Я долгое время винил себя. Считал, что если бы не концерт, все было бы нормально. Я замкнулся, год не подходил к инструменту, не мог играть. У меня были подагрические боли кистей. На почве стресса начала щелкать гортань. Пришлось принимать много различных лекарств. Потом я злился на отца за то, что он допустил это. Мы мечтали о большой сцене, о конкурсах. Представляли, как я буду играть. Он гордился мной. И все было прекрасно. Пока не полетело в тартарары. Через пару лет примерно у меня наступил другой период – протест. Я дрался, грубил, вел себя отвратительно. А потом все прошло… Я вернулся к музыке и обо всем забыл. Вот так…